Architecton: Proceedings of Higher Education №4 (20) December, 2007

History of architecture

ТЕЗИС О "ЛЕОНИДОВЩИНЕ" И ПРОБЛЕМА РЕАЛЬНОСТИ В АРХИТЕКТУРЕ И ПРОЕКТИРОВАНИИ (Часть II)

Добро пожаловать в пустыню Реального!

Принцип проверки реалистичности проектных миров путём их столкновения с "реальной действительностью" – идеологический блеф, выдуманный для проведения политико-онтологических чисток в 1930-е годы. Содержания проектного воображения соединяются со сколь угодно структурированным полем практики не "самоходом" и не напролом, а посредством адекватных, соприродных им инженерно-реализационных систем. Но, если подходящей системы ещё/уже нет, то идея реализована не будет, а значит к ней можно приклеить ярлык "нереалистичной". Поскольку проектное воображение в таких конструктивных практиках, как архитектура, способно довольно быстро создавать себе соответствующие реализационные механизмы (опыт довоенной Европы или послевоенных США), то надо спешить – не дать сложиться новому "инженерному миру" (миру Татлина или миру Леонидова) и жёстко детерминировать его инициаторам выбор среди наличествующих социально-практических ниш реальности. А если не нравится наша реальность, известно – в местах не столь отдалённых есть "более другая" – социальный антимир, столь же безысходный. Это – путь надёжной утилизации проектностных энергий, превращения их в покладистые конструкторские способности¹. Тем самым власть не только лишает новый и чреватый непослушанием мир возможности осуществления, но использует саму архитектуру (в нашем случае – новую профессию "советский архитектор" [2]) в качестве своеобразной инженерии для осуществления своих планов, заодно отказывая в аналогичных притязаниях авангарду. Скажем ещё раз: речь не о строительных программах как таковых, а о специфической архитектурной – образно-символической, мифосозидательной и мироутверждающей работе. "Большому Брату" нужны визуализаторы его утопий ².

Архитектурное сознание, остановившись на вменённом ему однажды представлении о проектировании, перестаёт замечать, что собственно проектное содержание архитектурной деятельности начинает постепенно таять и сокращаться, как шагреневая кожа. Наглядно-натуральная убедительность творимого Реального и его "объектов" проявляет и своеобразную заботу о творческой метущейся душе, о всех проявлениях авторского сомнения: вместе с естественной наукой она полностью искореняет любые формы онтологического беспокойства. И вот документ, продукт прооперированного таким образом сознания: "Наша действительность настолько грандиозна, что мы можем позволить себе роскошь не фантазировать. Так объявим же войну беспредметной "творческой фантазии"! Отрубим ей крылья!"³ .

В самом деле, объективированное иной раз становится настолько грандиозным, что само для себя устанавливает статус реальности. Одной своей массой⁴. И мы уже убеждены в реальности "физического" мира, в безальтернативной эффективности технологий, в адекватности нам и нашим усреднённым "потребностям" тех типов "объектов", которые привык плодить архитектурно-строительный комплекс. Равно как мы привыкли быть потребительским придатком для рынка индустриальных продуктов быта и питания, привыкли отождествлять здоровье с деятельностью Министерства здравоохранения, а болезни диагностировать по торговым названиям лекарств, от них избавляющих или притупляющих (!) их симптомы. Тяга к иному, некогда всё это породившая, органично вобравшая в себя и воображение, и понимание, и рефлексию, признаётся уже неуместной, – своего рода заболеванием. "Душой" – по Евгению Замятину.

Лозунг о том, что воображение можно смело заменить отображением, – апофеоз процесса поглощения авангарда властью как иным конкурирующим типом онтологической практики. Вспомним свойственное авангарду презрение к фиксационной изобразительности традиционного искусства, обвинения его в "отравлении скипидаром" (Марсель Дюшан⁵), отвращение ко всяким формам мимезиса как ненужному удвоению существующего. "Мы дадим иное, лучше и больше", – обещали авангардисты. "Всё уже сделано – грандиозней не надо", – отвечает теперь власть. То, что речь именно о заказе и воли власти, а не о фанатическом перегибе отдельного журналиста, даёт понять пресловутая теория отражения – на десятилетия занявшая место единственного способа сношения с реальностью. Основатель российской герменевтической школы Г.И. Богин по сходному поводу (а обсуждаемая тема и для нашего времени типовая и поводов, увы, хватает) писал: " Объективный мир в теории отражения представлен человеку в виде эталонов, прецедентов, энграмм, фреймов и пр., обращение которых на "объективный мир" составляет "природой данную" процедуру "познания действительности" (других эпистемологических занятий эта теория не признает, понимание считается частью "познания объективной действительности"). Теория отражения более всех других идеологических конструкций создает в обществе ориентированность на готовое понимание, данное в эталонах, грубо навязанных обучением или обстоятельствами" [5].

Действительность авангарда требовала от своих первопроходцев максимального волевого напряжения, а действительность торжествующей идеологии уже позволяет расслабиться, закрепив за собой заботу об убедительности и правдивости всего, что попадает в её ареал: ведь она не зря монополизировала права на реальность. Теперь даже случайные эпифеномены этой реальности для её адептов более объективны, истинны, более реальны, чем любые подвиги зачем-то всё ещё суетящихся героев ноосферы, никак не способных признать никчемность своих потуг. "… Любой "подвал", опубликованный в нашей "Правде", кажется мне значительно более важным событием, отмечающим рождение новой социалистической архитектуры, чем изысканно-легкомысленные фельетоны Корбюзье", – захлёбываясь от восторга, пишет в 1933 г. в журнале "Архитектура СССР" Ханнес Майер [6].

При уже сегодняшней мощи реализаторских машин можно что угодно реализовать, но это реализуемое не обретает тем самым автоматически категориальных прав Реального, а проект не получает право автоматически именоваться реалистичным. То, что подмены и отождествления всё же происходят, едва ли не главная беда современности и точно – главная вина архитектурной профессии сегодня⁶. Экологический кризис – результат безудержного производства – может показаться старой доброй неприятностью в сравнении с уже начинающимся онтологическим кризисом – результатом самодостаточных реализаций.

Стражи порога

У Даля: реализовать – исполнить на деле. Значит ли сие в нашем случае "выполнить в металле и железобетоне"? Это ли дело? Ведь проектирование тем и сильно, что впервые открывает человечеству возможность прорыва за плоскость дихотомии "мечтания/реальность". Многочисленные потуги объяснить проектирование через образ хорошо подчищенной технологии принятия правильных решений (нечто вроде образа логики для мышления – столь же "верный", но сухой и безжизненный образ) провалились, рассеялись в созданном ими же безвоздушном пространстве. Но никакие провалы не ведут к прекращению таких потуг! Видимо, прагматическая конструктивность архитектуры настойчиво склоняет своих адептов к позитивистским объяснительным моделям и поточно-конвейерным метафорам. И в эту позитивистскую ловушку очень и очень многие попадают – достаточно назвать Эль Лисицкого, начавшего с ПРОУНов и закончившего защитой сервилистических представлений о роли изобразительных средств в архитектурно-строительном производстве.

Про-мысел и за-мысел есть то, что достижимо усилием, способным зайти за (обыденное?) мышление, за технологии мышления (логики), сегодня действующие и конвенциональные. То, что способно пред-стоять известным конфигурациям мышления. Только в этом и состоит трансцендентализм про-ектирования. Но и этого сполна хватит. Достаточно для того, чтобы нечто новое здесь и теперь стало овозможено. Без чего нет ни проекта, ни реализма в проектно-сметной документации, предписывающей построить нечто вот на этой "площадке" в данные сроки и на выделенное финансирование⁷. "Реалистичность" же принятых решений (избранных из того или иного набора конвенций) оценить нетрудно – опыт, знания и т.п. фигуры здравого смысла здесь приходят на выручку – их довольно. Так надо ли тогда проектировать? В самом деле, не достаточно ли планирования?!⁸

Нет, недостаточно. Планирование – исполнительская стратегия, для него нужна очевидность и предрешенность происходящего, оно всегда норовит спрятаться за натуралистической наглядностью и мощью происходящих изменений. Цели поставлены вне планирования, оно говорит лишь о пути движения к цели – одном из многих возможных; цели же не подвергаются переоценке и осмыслению в технологии плана. Смысл и суть проектирования, напротив, как раз в том и состоит, что оно развёртывается поверх всех и разных, сколь угодно мощных изменяюще-трансформирующих систем, рассматривая их как естественные или оестествлённые. Ведь всё содержимое этих систем может реализоваться… само, без всякого проектирования (что, как всем известно, нередко и происходит). То есть, проектирование исходит из допущения включённости всех изменений в состав реальности. Вспоминая древнее учение о видимом мире как майе, Покрывале Изиды, можно сказать проще – планирование и пресловутый "здравый смысл" размещаются (как правило – уютно) под Покрывалом Изиды, проектирование и мышление – попытка подняться над ним (не всегда неудачная попытка, что не может не обнадёживать). Для проектирования всё это как будто бы (ср. Кантово als ob) "уже есть" и, стало быть, не требует усилий по овозможиванию, направляя эти усилия на что-то более существенное. Но тем самым проявляется истинная проблема – не как сделать, не что делать даже, но как это будет жить и что это собою представляет. Нет, не "как это можно себе представить/помыслить", не "что же из этого получится" или "что из этого следует", нет! Вопрошание онтологическое, оно не сводимо к психологическому или рекламно-маркетинговому вопросу, не сводимо ни к какому "прогнозу" или "предвидению". Истинный, единственно важный вопрос, на который может ответить и стремится отвечать в лучших своих редакциях проектирование, особенно проектирование архитектурное, это вопрос о Мире и Человеке: что за картина мира стоит за этим, как в этой картине может жить человек и что это за человек?⁹ Проектирование – это всегда ценностный выбор, экзистенциальное самоопределение. И всегда – антропологическое полагание.

Последнее вовсе не совпадает с концепцией "воспитания человека новой формации" – базовой для соцреализма. Здесь иной тип объективации: не нормативное предписание кому-либо как жить, но внимательное вглядывание-вчувствование в новый, возможный, ещё не обитаемый мир¹⁰. И возможен он ровно настолько, насколько каждый увидит в нем нечто значимое для себя. Воистину, словечко "овозможивание", явно феноменологически насыщенное и интенционально сильное, незаменимо в актуальной ("гуманитарной") парадигме проектирования, проектного мышления, проектного творчества. И, похоже, именно такая парадигма понемногу пробивает себе путь в многослойной и гетерогенной архитектурной деятельности, являясь одной из многих параллельно развёртывающихся тенденций сего дня, что позволяет питать новые надежды на будущее.

Авангард же 20-х не смог или не успел выйти на подобные конфигурации проектной мысли. Не смог взять ситуацию тотальных преобразований под свой контроль и использовать её, выстраивая – теперь уже виртуальные! – жизненные миры для Нового человека. Но сегодня мы привычно ругаем модернизм за переизбыток проектности, а незавершённость "Проекта Модерна" связываем – в духе Ю. Хабермаса – с гуманитарной недоразвитостью его, но никак не с инженерно-преобразовательной или инструментальной слабостью – её-то в событиях XIX-ХХ столетий никто не обнаруживает. Не пора ли пересмотреть эти представления? Ведь иначе нам придётся признать вслед за постмодернистскими писателями опыт сталинской, нацистской и прочей политически организованной трансгрессии ХХ века аутентичным опытом проектного мышления. Согласны ли мы с этим? В самом деле, проектного ли воображения был избыток у декораторов сталинского "ампира во время чумы"? Или у их заказчиков? "Миф их был плосок", как сказали про нацистскую мифологию Л. Повель и Ж. Бержье [10]. Да, с таким мифом можно строить планы и прожекты, осуществлять руководство массами, можно ставить цели и достигать их. Но цели эти непременно будут расположены в плоскости социально-технического манипулирования и обслуживающей его диалектики возможностей. Миф авангарда же впрямую наследовал глубинным интенциям Просвещения – освобождения знания и духа, захвата новых, небывалых возможностей мыслью и чувством, что, разумеется, не делает его безгрешным, но и не позволяет стать плоским. Силам оестествления такие наследники – кость в горле. Их следует вовремя осадить, присвоив преобразовательный кураж и узурпировав право наследования, а имя отдать надежным и верным служанкам – декоративным поэзисам (к числу которых так страстно не желал относить себя конструктивизм!), прежде всего, архитектуре. Благо, административный ресурс позволяет. Подлог совершён.

Возвращаясь к Леонидову (здесь – как к фигуре собирательной и символической) и поставленному выше вопросу: точно ли это архитектура? Где убеждённость в том, что не какая-то иная практика в дверь стучала?¹¹ Без имени ещё, без места легитимного и признанного в общественном раскладе… не деятельностей ещё, не заказов, не институтов тем паче, но видов мысли и чувства, стремящихся стать чем-то, обладающих интенцией быть новой единицей, узлом, "складкой" на поле постоянно меняющейся карты совокупной человеческой деятельности?! Стояла на пороге, на грани дисурсов эпохи, видящих её одновременно в деловитом бюрократизме "постановки на повестку дня" и в платоновском стоянии "у светлого яра Вселенной" – дискурсы оказались в равной мере неадекватны задаче, ложны¹². Стучала в двери Архитектуры, – что же в этом удивительного или нового? Много чего в жизнь через эту дверь вошло…

Не прошло¹³. Или ошиблось дверью и, поняв ошибку, ушло к инженерам, методологам, художникам, еще кому?¹⁴ И сегодня, не узнанное архитекторами, обретается где-то рядом. Не на это ли неведомое мы ссылаемся, когда толкуем о "современной реальности" как о чём-то внешнем? Реальность – не наша ли не узнанная и отвергнутая судьба?

Back on the ground

Сегодня можно бы уже перестать петь гимны победившему профессиональному здравомыслию и прагматичности, освобождению от розовых грёз утопии. Становится ясно, что не в этом дело. Ясно, что никуда бы устойчивое профессиональное функционирование не делось (или мы от него), что нормы и институты профессии¹⁵ можно смело отнести к реалиям естественным, самоподдерживающимся (за счет, разумеется, стараний множества агентов-активистов, но в них никогда не было и не будет недостатка, ими всегда рады выступить люди солидные и импозантные, а это и есть собирательная обыденно-культурная характеристика "матёрого" архитектора-профи, примером чему может являться знаменитый Сторли Краклайт – герой фильма Питера Гринуэя "Брюхо архитектора", или тот же А. Мордвинов) и, стало быть, не требующих усилий искусственных – не требующих искусства, творчества, проектирования. Стоило ли так настойчиво бороться с уклонизмом в иное? Чему угрожала "леонидовщина"? И что оказалось утрачено в этой – воистину – борьбе с воздушными замками?

Известна фраза И.В. Жолтовского о том, что вместе с обращением к "освоению классики" советская архитектура вернулась в лоно культуры. Слова столь же точные и справедливые, как и тезис о вреде "леонидовщины" для профессионального функционирования, и тоже вызывавшие праведный, но близорукий гнев апологетов советских 20-х. Признать точность таких формулировок мешает железобетонный авторитет слов "культура", "подготовка кадров", "профессия", "практика", "реальное проектирование" и т.п., относящихся всё к тому же пантеону нашей скудноватой веры. Слов, но не понятий. То, что пытался проделать авангард 20-х (как и любой другой приличный авангард), имело смысл вовсе не в культуре – в этом музее пыльных образов и залежалых идей – но в прорыве за пределы культурно детерминированного опыта¹⁶. Прыжок в за-культурье1¹⁷. Там неуютно, всё незнакомо. Каждый шаг связан с предельным риском. Всё начинается "на чистом листе", привычные представления не работают. Как в открытом космосе, там долго не продержишься. Приходится возвращаться в культуру. Ведь культура, в первичном, древнем значении слова, – "способ обработки земли".

Но, возвращаясь, надо бы взять с собой содержание, полученное в запредельном опыте. Надо сохранить память и развить технологию захвата иного в будущем. Надо развёртывать альтернативную культуру с посильным внедрением "орбитальных поселений". Всё это очень хорошо понял и реализовал (сделал новой явью – реальностью) ХХ век, но позже и в отношении совсем иных опытов. ХХ век начал культивировать иное и запредельное во всех формах – от космоса до психоделии, от архитектуры "социального несогласия" до изменённых состояний сознания.

Профессия же возвращается в лоно культуры¹⁸. И быстро утрачивает причастность к духу проектного творчества, принимающего груз ответственности за судьбы человеческих миров, оставшихся вне ойкумены традиции или культуры, за их осмысленность и обитаемость. Последнюю интенцию И. Кант назвал в своё время (обсуждая идеологию и этику Просвещения) чувством совершеннолетия – жёстким и предельно честным признанием того, что весь опыт и авторитет предков, весь многовековый "архив" культуры, как его "творчески" ни осваивай, не даст ответа на вызовы новых времён. Кант утверждал – надежда только на нас, на наш разум и воображение. Отсюда и жесткая критическая проверка их наличия.

Ложное снятие модернизма

Можно ли вернуться от совершеннолетия назад, в "детство цивилизации"? Это, видимо, и проделали советские 1930–50-е годы, демонстрируя известный феномен оестествления – возврата к естеству, нарушенному сильной, но, наконец, ослабшей деформирующей нагрузкой. То, что утраченное навсегда "детство цивилизации" обернулось впадением в старческий идиотизм сегодня понятно, наверное, всем. Речь, разумеется, не о вкусовых пристрастиях и не о памятниках (часто – замечательных), а о реальности истории. Налицо своеобразная "петля" прогресса, попытка сбросить виток и вытекающий отсюда весьма актуальный вопрос: можно ли избавиться от модернизма?¹⁹

С Борисом Гройсом, утверждавшим, что сталинский соцреализм есть извращённая реализация миростроительных устремлений авангарда [13], согласиться всё же нельзя. Авангард не реализовался ни в модернизме, ни тем более в соцреализме. Скорее, на материале "старого мира" реализуется какая-то наиболее социализированная, поверхностная часть устремлений модернизма; выпадает в осадок. Проекты авангарда имели совсем иную интенцию и предполагали совершенно иной тип объективации, нежели планы власти. Они принадлежали разным реальностям. Разница слишком ощутима до сих пор, чтобы дать нам оценить красоту метафоры, предложенной Гройсом.

Но другая парадоксальная постмодернистская метафора здесь, кажется, уместна  – принадлежащая Жану Бодрийяру "сказка-перевёртыш" библейской истории о сотворении Евы. Бодрийяр пишет: "Можно высказать гипотезу, что женское вообще единственный пол, а мужское существует лишь благодаря сверхчеловеческому усилию в попытке оторваться от него. Стоит мужчине хоть на миг зазеваться – и он вновь отброшен к женскому" [16, с. 48]. Как модель описания происходящего в культуре ХХ века "оестествления", в том числе и в истории с "леонидовщиной", это выглядит довольно соблазнительно: достаточно, например, вспомнить подчёркнуто мужественную, эрективную символику произведений Леонидова и растительную, кружевную орнаментику "сталинского барокко". Характер предметно-пространственной среды, неустанно навязываемый человечеству модернизмом и устойчиво опознаваемый едва ли не до сих пор в качестве стеклянно-бетонного "стиля современности", определенно относится Бодрийяром (и не только им) к типу маскулинной образности [17]. Формальная стилистика – не столько архитектуры, сколько реализованного строительства – в таком сверхчеловеческом усилии порождаемая, кажется, и самом деле отсылает нас к тому "…в высшей степени эксцентричному, параноидальному и скучному состоянию, которое зовётся мужественностью" [16, с. 48]. Случайно ли, что от этой образности так часто и так далеко стремились оторваться – лишь только ослабеет хватка стражей "светлого будущего"? С таких парадоксальных позиций становятся идейно равновесны как перспектива, так и ретроспектива прогресса: инверсией критики отказа от совершеннолетия является обвинение в недостаточной серьёзности, незрелости и прочих "детских болезнях" подвижнической мужественности – ещё одна из инверсий сталинизма, в полной мере прошедшаяся катком по И. Леонидову.

Но, оставляя в стороне стилистику, как вещь во многом вкусовую и преходящую, ограничимся самой схемой авангардистского поступка в его отношениях с реальностью. М.К. Мамардашвили по сходному поводу писал: "Вообще, ум и глупость я бы различил так: глупость – это всё то, что думается само по себе. А ум – это то, что производится на собственных основаниях. Что я думаю сам. А это очень трудно – подумать самому. Для этого нужно оказаться в каком-то поле, иметь силу на предельном напряжении своих возможностей. И держаться в этом усилии. И, во-вторых, нужно иметь мужество. Потому что самое большое мужество – это мужество идти к тому, о чём в принципе знать нельзя. Поскольку это наверняка может обернуться тем terror antiquus – древним ужасом, который есть ужас чего? Реальности" [18].

Снова о полётах

Новые формы несвободы часто опознаются современниками как досадные, почти случайные препятствия на пути развёртывания духа. Авангарду начала ХХ века явно не доставало собственных инфраструктур осуществления, не хватало культуры или "земли"²⁰. А вынужденное (и далеко не всегда в таковом качестве осознаваемое) использование чужих "земель" неизбежно приводит к зависимости.

Леонидову (как и многим другим) отрефлектировать свой опыт, выстроить адекватную ему "инженерию", способную ввести его в культуру и сделать реальностью, была не судьба. "На фронте архитектуры" [19, с. 162] победила реальность нормативной культуры и реальность традиции, но не реальность тех, первых конфигураций проектности ХХ столетия. Да и могли бы последние стать тем, к чему стремились – тотальной позитивностью? Ведь они всё ещё несли в себе куда больше негативности, тотального отрицания, чем столь чаемой их носителями, зашедшими слишком далеко, созидательности и конструктивности. В плане обучения на опыте предшественников и на ошибках других это тоже неплохой урок идущим по следу. Бурный ХХ век, разумеется, не раз всё перевернул. Реальность стала другой, но можем ли мы с уверенностью сказать, что она – хоть в какой-то мере результат реализации целевых установок авангарда, в том числе идей Ивана Ильича Леонидова? Или, может, отказа от них? Выдавливания "леонидовщины" из себя по капле? Или что, например, вольница актуальной архитектуры 2000-х чем-то сродни вольному духу авангарда 20-х гг.?

Образ авангарда до сих пор обладает той притягательно-отталкивающей силой, которая образует каркас сложного, но целостного чувства по имени любовь-ненависть. Не испытывать это чувство может лишь – перефразируя популярную ныне формулу политкорректности – лишённый сердца, но ностальгировать по его поводу – лишь лишённый ума. Авангард соблазняет – и это, быть может, его предельная и единственная миссия, попытки отойти от которой ведут к претенциозно-натуралистическому и пошловато-монотонному фарсу, которым наполнил модернизм города и веси по всему миру. "Производство означает, – пишет Ж. Бодрийяр, – насильственную материализацию того, что принадлежит к иному строю, а именно строю тайны и соблазна. Всегда и везде соблазн противостоит производству. Соблазн изымает нечто из строя видимого – производство всё возводит в очевидность: очевидность вещи, числа, понятия" [16, с. 79].

Что бы было с нами, сложись всё по-другому, сказать трудно. Был бы осуществлённый "Город Солнца" лучше и гуманней осуществлённого "Лучезарного города"? Вряд ли. И, возможно, мы должны благодарить "Культуру 2" за сохранение для нас образа Леонидова, незамутнённого разочарованием реализации, хотя для слуха архитектора это и звучит несколько цинично. Но сегодня Леонидов и немногочисленные подобные ему фигуры (и, разумеется, более "ранние" – К.С. Малевич, В.Е. Татлин, А. Сант` Элиа, – в их числе) воспринимаются как легендарные "пилоты трансцендентального", но вовсе не как отцы-учителя или герои культуры – инженеры новых возможностей (вроде, например, Р.Б. Фуллера). Эксплуатируя до конца "космическую" аналогию, как, скорее, калужский мечтатель Циолковский, но не как Генеральный конструктор, академик С.П. Королев; как тот мифический пономарь, смастеривший крылья и спрыгнувший с колокольни: "Летю, братцы, летю!", но отнюдь не лейтенант Гагарин, за плечами которого уже стоит вся грохочущая мощь сменившей приоритеты цивилизации. Но тем ярче и тем трогательнее этот образ.

Примечания

¹ Потрясающее в этом смысле впечатление производит макет праздничной установки для Манежной площади в Москве, 1937 год (опубликован в [1]). Помпезная центрально-осевая композиция с двумя ярусами многофигурных скульптурных групп в три человеческих роста – рабочие, колхозницы, советская интеллигенция. Девушки с вёслами. Знамёна и флаги. "Циркулярные ряды благородно шарообразных, гладко остриженных голов… тихие светильники лиц, глаза, отражающие сияние небес – или, может быть, сияние Единого Государства. Алые, как кровь, цветы – губы женщин. Нежные гирлянды детских лиц – в первых рядах, близко к месту действия. Углубленная, строгая, готическая тишина…" (Е. Замятин, "Мы"). Авторы проекта: А. Зеленский, Б. Иорданский, Г. Рублёв, С. Светлов, С. Сив, В. Татлин.

² Что касается конструктивизма, то его естественное отмирание было предрешено как засыхание листа на подрубленной ветке. Никакие насильственные меры и не понадобились: М.Г. Бархин вспоминает, как быстро конструктивизм выродился в "застой, манерность, штамп" [3, с. 158], а дело переориентации на классику шло "легко", "с искренностью, вдохновением, чувством открытия нового", "горячо", "бурно и чрезвычайно продуктивно" [3, с. 169 - 171].

³ Горский С. Отрубите ей крылья // Смена. – 1931. - № 4. – С. 23. Цитир. по [4]. Пафос призыва молодого журналиста связан с историей гонений И. Леонидова в сталинские годы. Важно заметить, что это – призыв молодёжи, самоистязательный клич студенчества 30-х.

⁴ Это, кстати, со времён египетских пирамид понятый и успешно эксплуатируемый приём объективации в архитектуре. "Вытолкнутое в объективацию" (выражение О.И. Генисаретского) и застывшее содержимое внутреннего мира автора всегда норовит выглядеть окаменевшей Истиной, даже когда она далека от музыки. Архитектура, несомненно, мощное средство вменения, независимо от того, какие картины мира вменяются с её помощью.

⁵ Кстати, и у М. Дюшана в 2007 году был юбилей – 120 лет со дня рождения.

⁶ Ирреальность архитектуры не только нарастает от десятилетия к десятилетию, но и всё менее опознаётся в качестве таковой самими архитекторами (манифестацию ирреальности как ценности мы здесь вообще не обсуждаем, однако, как известно, имеет место и она). Натуральность материализованного или внушительность репрезентированного застят нам глаза. Но глаза открыты у представителей иных сфер культуры: "Самый чудовищный замок, который когда-либо извлекался из мешка великана в древних кельтских сказаниях, не только намного менее уродлив, чем любое промышленное предприятие, но и гораздо более реален" - Дж. Р.Р. Толкин [7].

⁷ Одна из последних тенденций отечественной архитектурной жизни – приписывание маркера реальности лишь тем инициативам, под которые на сей час есть финансирование. Архитектурные чиновники и проектанты в полной мере приняли эту конвенцию, окончательно отождествив Реальность с коммунальной действительностью архитектурно-строительного бизнеса. Соотнесённость или не соотнесенность таких инициатив с более масштабными разработками (в т.ч. с генпланами городов), их случайность, нелепость и конъюнктурность обычно не берутся в расчёт. И уже было бы не точно называть это недостаточным профессионализмом – сама норма профессионализма травмирована, если в её ареал не входит проблема реальности. Онтологический кризис начинается на пустошах, оставленных волей, воображением и рефлексией.

⁸ Другая тенденция наших дней – парадоксальное сохранение веры в действенность подробных планов организации работ, где чётко прописаны конкретные площадки, объёмы, финансирование, ответственные исполнители… Здесь налицо другая стратегия отказа профессии от встречи с реальностью – упование на логику формализованного документа, способного за счёт якобы скрытого в нём механизма "втягивания" или "зацепления" реальности последовательно и плавно привести к должному результату. Ярко такое упование выразил в своё время Ле Корбюзье: "…планы поставят власть перед необходимостью решений… Планы верны, планы истинны… Институты и люди. Как всё становится ясно: планы просвещают, планы указывают, какие меры следует принять, какие органы следует создать, каких способных людей следует призвать…" (текст 1935 г., цитир. по [8]). Фетишизация сегодня средства, даже в годы плановой экономики не бывшего эффективным (достаточно вспомнить все истории с "реализациями" генпланов городов), свидетельствует о переносе на него каких-то смутных преданий о чудодейственном способе мышления и практики т.е. очередных псевдовоспоминаний о несостоявшейся проектности авангарда.

⁹ Из последних авторов, ясно и прямо задававших такие вопросы, можно назвать Кристиана Норберга-Шульца и Кристофера Дэя [9].

¹⁰ Именно такие вопросы встают сегодня, судя по доступным источникам, при проектировании поселений на Марсе – освоение планеты не технологическая задача, но проблема смысла человека, его жизни, его жизненного мира.

¹¹ Вероятно, Леонидов едва ли не единственный, кто стремился выстроить архитектурную деятельность как практику авангарда (идей Малевича, прежде всего), чем он резко отличается, например, от Г. Ритвельда, переводившего стилистику Мондриана в типологически и градостроительно вынужденные композиции; от Гропиуса, иллюстрировавшего свою архитектуру абстрактной живописью; от Ле Корбюзье, резко разграничивавшего рациональную и художественную зоны своей активности и не руководившегося на практике даже своими собственными теориями. Он ушёл дальше (и остался ближе к духу философии Малевича), чем гражданский инженер Л.М. Хидекель, добавивший окна-глаза архитектонам, которые его наставник называл слепыми. Заметим: разработка проектно-сметной документации на строительство архитектона как жилого дома или бани будет не осуществлением философии Малевича, а её технологической профанацией. (Такой "архитектон" – не только с "глазами", но и с пилястрами, аттиком и многофигурным фризом, – явил собой трёхзальный кинотеатр "Москва" в Ленинграде Л. Хидекеля, 1939 г.) Подобные профанации теперь везде, это и есть спусковой крючок онтологического кризиса - подмена подвига создания адекватных техник для каждого комплекса идей универсальными и типовыми технологическими машинами "реализации" и, далее, – грубое впихивание любых идей в эти машины, как в мясорубку. Именно стратегия подмены не позволяет именовать всё это реалистичной практикой. У Малевича было хлёсткое словцо для таких занятий: "… думают оматериализировать идею и построить её в материальном виде, осязаемой хотят сделать действительность" [11, с. 342]. Добавим – речь о преждевременности материализации и отсутствии необходимого труда овозможивания таких идей, как идей архитектурных. Леонидов интересен именно тем, что он такой труд на себя брал (как, впрочем, и – отдадим ему должное – ранний Л. Хидекель, в работах 20-30-х очень устремлённо, талантливо, с почти ощутимым и сегодня напряжением воли и воображения пытавшийся оживить архитектоны Малевича, осмыслить их как вместилища новой жизни. Такой интенциональности нет ни у самого Малевича, ни у Лисицкого, ограничившихся манифестацией философско-композиционных идей). Но авангард по природе своей негативен и ригористичен, архитектура же вынуждена быть позитивной и толерантной – уже этим она сводит на нет всю радикальность авангарда, а что он без своей радикальности? "Стиль" – и только!

¹² Ср.: "Вектор архитектурного образования – рациональный прагматизм или концептуальные фантазии?" (тема международной научной конференции 2006 года) – ситуация воспроизводится, профессия и образование до сих пор продлевают попытки самоопределения в границах ложной дихотомии.

¹³ Рискуя вызвать протесты, утверждаем: содержание авангарда не стало практикой архитектуры ни на малый исторический миг! Строящие архитекторы 20-х практиковали сложный симбиоз идей и представлений, где немалая доля принадлежала традиционным зодческим умениям и/или академической выучке. Пропедевтические курсы, назначенные быть пересадочной станцией между духом и делом, уже в ранних своих вариациях отличаются эпигонской пустотой, заставляющей вспомнить душевную боль В.В. Кандинского: когда нашими композициями украсят ковры, это будет означать крах нашей мечты. Можно ли вообще сделать идеи авангарда начала ХХ века практикой архитектуры или дизайна (и нужно ли) – большой вопрос. Хотя дизайнерское и архитектурное "прочтение" авангарда – известная страница истории, в т.ч. и в смысле некоей традиции прикрытия – ведь лишь в архитектурно-дизайнерском контексте в нашей стране долгие годы можно было упоминать имена основателей абстракции без их обязательно-негативной оценки. Здесь они получали что-то вроде оправдания, "практичность", осмысленность. Их "реализованность" в архитектуре как бы заставляла мирится с их иномирностью и таящимся за ней вызовом. "Реализованность" здесь – растиражированность форм и принципов по всему свету, что вовсе не делает их реальными – они до сих пор "скрипят о шершавую кожу мира" (А. Платонов), не умея войти в плоть реальности, и даже привычка зрения не помогает им. Но ещё больший вопрос - является ли практикой вообще чего-либо нынешняя архитектурно-строительная активность: по Платону – это типичный миметический поэзис, делание вещей в подражании подражаниям.

¹⁴ Практикой новых видов "станкового" искусства авангард стал вполне. "Поэтому возможно ещё остановиться на образе построенного Искусством как на крепком базисе, но никогда нельзя трогать его пальцем, т.е. никогда нельзя пытаться, чтобы он стал действительностью, натурою осязательной" – К.С. Малевич (выделено им же) [11, С. 343.].

¹⁵ В контексте данной статьи – исключительно ради простоты изложения - мы подразумеваем, что профессия в архитектуре сложилась, хотя это, как известно, не факт.

¹⁶ "Долой монастыри, институты, студии, кабинеты, острова, музеи и хранилища! … Долой искусство всех времён, родов и народов. Долой самогипноз и интеллектуальный разврат – художественную культуру! …Да здравствует КОНСТРУКТИВИЗМ!" – А. Родченко [12]. Недостатка в таких текстах ХХ век не испытывал.

¹⁷ Хорошо суть проектности художественного авангарда сформулировал Борис Гройс, утверждая, что центральной была "…вера авангардистского художника в то, что знание об убийстве Бога или даже, точнее, участие в этом убийстве даёт ему демиургическую, магическую власть над миром, его уверенность в том, что выход за пределы мира позволяет ему открыть законы, управляющие действием космических и социальных сил, а затем инженерным образом овладеть этими законами, возродить себя и мир, остановив его распад, дать миру средствами художественной техники вечную и идеальную форму" [13, с. 87]. Это в самом деле формула (и названы все компоненты схемы – власть, инженерия, авангард), но дана она вполне "типовым" образом, ей недостает качественных квалификаций. По этой формуле жили многие в начале ХХ в. – от антропософов до нацистов, от Э. Юнгера до супрематистов. Общим также является то, что имманентный инженерный мир ещё не преодолел состояния мифологии, а средства техники всё ещё остаются пристёгнутыми к препарированному мифом предмету центральной деятельности – избранному способу богоубийства (религии или политики, поэзии или живописи), а поэтому для решающего жизненного рывка и инженерия, и техника спешно заимствуются из всех прилегающих деятельностных пространств. Спецификации схемы в нашем случае состоят в том, что, в качестве инженерного мира берётся технократизированная архитектура, а средства проектного мышления отождествляются с техникой беспредметного искусства – два сильных и далеко ведущих допущения. ХХ век создаст и иные типы проектности, но этот – исторически первый – определял деятельность всех персонажей нашей статьи.

¹⁸ Или, если угодно, в объятья "Культуры 2", когда "Культура 1", по В. Паперному, – совокупность идей революционного романтизма [14].

¹⁹ Видимо, здесь требуется различать авангард (войско прорыва) и модернизм (и как конвенцию "современности", и как объемлющую рамку большого периода истории). Такое различение, кажется, намечается у Ф. Серса [15]. Модернизм требует преодоления уже в силу экологической опасности оставить в небрежении его огромную и инертную массу. Авангарду, в отличие от модернизма, свойственны и рефлексия, и радикальность, но освобождаться от своего авангарда профессия и общество умеют.

²⁰ Малевич пенял Лисицкому в 1920-х в письмах из голодного Ленинграда на сытый Запад: ""Вы бы небо взяли, я землю", не помню, кажется, мне принадлежало небо, а Вам земля; а знаете, что получилось, у нас Земли не стало, стало "небо", я это ещё предвидел, когда написал "Бог не скинут"…" [11, с. 471]. Издатели [11] отмечают: в неопубликованных воспоминаниях Н.Н. Пунина "земля" отводилась Татлину, а "небо" оставалось за Малевичем. Но Лисицкий вовремя нашел свою землю далече, Татлину (получившему в 1931 г. одним из первых звание заслуженного деятеля искусств РСФСР) на его место указали, а Малевич остался со своим пустым небом.

References

1. Стригалев А.А. Владимир Татлин. К столетию со дня рождения // Архитектура СССР. – 1985. – № 6. – С. 92.

2. Меерович М.Г. Очерки истории государственной организации профессии архитектора в СССР (1917 – 1941 гг.). – Иркутск: Изд-во ИрГТУ, 2002. – 211 с.

3. Бархин М.Г. Метод работы зодчего. Из опыта советской архитектуры 1917 – 1957 гг. – М.: Стройиздат, 1981. – 216 с.

4. Иконников А.В. Архитектура ХХ века. Утопии и реальность. В 2-х т. – Т. 1. – М.: Прогресс-Традиция, 2001. – С. 330.

5. Богин Г.И. Интендирование как одна из техник понимания текста // Вопросы методологии. – 1992. – № 3-4. , – С. 102.

6. Мейер Г. Как я работаю // Мастера архитектуры об архитектуре. – М.: Искусство, 1972. – С. 364.

7. Толкин Дж. Р.Р. Дерево и лист. – М.: Прогресс-Гнозис, 1991. – С. 84-85.

8. Ле Корбюзье. Власть перед лицом современных задач // Современная архитектура. – 1971. – № 6. – С. 72-73.

9. Дэй Кр. Места, где обитает душа. Архитектура и среда как лечебное средство. – М.: Ладья, Академия городской среды, 2000. – 272 с.

10. Повель Л., Бержье Ж. Утро магов. Посвящение в фантастический реализм. – Киев: София, 1994. – 480 с.

11. Малевич К.С. Живопись // Малевич К.С. Чёрный квадрат. – СПб: Азбука, 2001. – 576 с.

12. Родченко А.М. Линия //Страницы истории отечественного дизайна. Труды ВНИИТЭ. Техническая эстетика. – Вып. 59. – М.: ВНИИТЭ, 1989. – С. 129 – 130.

13. Гройс Б. Gesamtkunstwerk Сталин // Гройс Б. Искусство утопии. – М.: Издательство "Художественный журнал", Фонд "Прагматика культуры", 2003. С. 19-147.

14. Паперный В. Культура – 2. – М., 1996.

15. Серс Ф. Тоталитаризм и авангард. В преддверии запредельного. – М.: Прогресс-Традиция, 2004. – С . 108.

16. Бодрийяр Ж. Соблазн. – М.: Ad Marginem, 2000. – 318 с.

17. Бодрийяр Ж. Система вещей. – М.: Рудомино, 1995. – 173 с.

18. Мамардашвили М.К. Философия и свобода // Мамардашвили М.К. Мой опыт нетипичен. – СПб: Азбука, 2000. – С. 255.

19. Резолюция общего собрания сектора архитекторов социалистического строительства при ВАНО по докладу о "леонидовщине" // Из истории советской архитектуры 1926 – 1932 гг. Документы и материалы. – М.: Наука, 1970. – С. 159 – 162.

Citation link

Капустин П.В. ТЕЗИС О "ЛЕОНИДОВЩИНЕ" И ПРОБЛЕМА РЕАЛЬНОСТИ В АРХИТЕКТУРЕ И ПРОЕКТИРОВАНИИ (Часть II) [Электронный ресурс] /П.В. Капустин //Архитектон: известия вузов. – 2007. – №4(20). – URL: http://archvuz.ru/en/2007_4/9 

Лицензия Creative Commons
Это произведение доступно по лицензии Creative Commons "Attrubution-ShareALike" ("Атрибуция - на тех же условиях"). 4.0 Всемирная